Автобус подъехал к Свято-Никольскому храму, разбрызгивая во все стороны весеннюю грязь. Из него высыпали семинаристы, приехавшие на экскурсию, - все в черных формах с белыми подшитыми воротничками. Перепрыгивая через лужи, они весело заспешили в двери черного хода. После двухчасовой поездки хотелось чаю и  чего-нибудь существенного. В общем, семинаристы ничем не отличались от любых других молодых людей и никого уже не удивляли так, как могли удивить ещё десять лет назад. Стоял 2004 год. Уже никто не оглядывался, не рассматривал этих странных ребят, решивших посвятить свою жизнь пугающему и таинственному делу – служению Богу. Но как им самим, ещё недавно ходившим в обыкновенную школу, переварить всё то, что с ними произошло? Один преподаватель в семинарии говорил им: «Вы ещё не успеете и крест получить, а уже нос задерете, станете прихожан поучать. А этот прихожанин, может, уже тридцать лет в храм ходит! Запомните: вы людям служите, Бог не имеет нужды в служении рук человеческих».

Двери черного хода храма вели как раз под алтарь: там были низкие массивные своды, битые грибком, под ними несколько комнат, одна из них трапезная – полуподвальное помещение, где, говорят, ещё несколько лет назад размещались тюремные камеры. Семинаристов встретил священник, высокий и худой, двадцати четырех лет, со слабой ещё бородкой, только два года назад сам закончивший эту же семинарию.

- Какой курс? – спросил он, свысока поглядывая на молодежь.

- Первый! – выкрикнул кто-то.

- Пе-ервый? – протянул он, и на его лице появилось выражение, напоминающее смесь брезгливости и превосходства, - выражение, которое свойственно бывалым людям, много повидавшим в этой жизни. Он хотел сказать: «Салаги», - но передумал.

- Царю небесный… - бросил он куда-то в сторону, и семинаристы запели вдруг стройно и красиво: «Царю Небесный, Утешителю Душе истины…». Студенты находились в том возрасте, когда любая пища кажется вкусной, если проголодаешься. Они с аппетитом начали есть кашу, квашеную капусту с луком и запивать не очень свежим чаем, и на всё это хотелось смотреть. «Храмовым» старушкам, помнящим эту церковь с момента передачи ее епархии, было даже завидно, у них-то уже нет и никогда уже не будет ни этой рвущейся наружу жизни, ни такого аппетита. Молодой священник за стол садиться тоже не стал: для него молодая матушка готовила домашнюю пищу, и есть из общего бака он не хотел, тем более с желторотыми семинаристами. Когда потрапезничали, священник объявил план: «Сейчас одиннадцать часов, едем к отцу Борису, затем экскурсия по храмам и обед здесь же».

Переехав на автобусе через мост, семинаристы оказались в другом храме, которому повезло больше, чем Никольскому: в нем раньше располагался музей. Храм был выкрашен в белый цвет, имел очень простую архитектуру – без всякой вычурности.

Отец Борис вышел из алтаря с твердым намерением попасть в трапезную. На его пути черной стайкой стояли семинаристы в нетерпеливом ожидании, как если бы им предстояло увидеть живого патриарха. Они с любопытством смотрели, на кого же похож этот старейший в епархии священник. Отец Борис, действительно, отличался от многих своих собратьев. И дело было не в белой бороде, закрывающей всю грудь. При взгляде на его лицо казалось, что оно будто светится. Студенты обступили его и, не стесняясь, разглядывали. Он находился уже в том возрасте, когда один только вид вызывает у человека миролюбие – как будто перед тобой маленький ребенок, которого хочется погладить по голове.

- Ну, что вам такого рассказать, - немного пришамкивая, начал отец Борис. – Может быть, вот одну историю вспомню.

Лет тридцать назад служил я во Всехсвятском храме. В то время это был единственный действующий в городе храм, а вокруг – старое кладбище. Его закрывали всего на три года – с сорокового по сорок третий, но за это время успели полностью разорить. Украли или сожгли все иконы, держали в здании лошадей, а когда вернули, прямо в разгар войны, то пришлось все собирать заново. Тогда из всех закрытых церквей сюда свозили иконы, и по сей день в этом храме, как в музее, -  все иконы старинные, академического письма, и среди них много редких. К нам ходили самые разные люди, хотя в то время нужно было иметь смелость, чтобы ходить в храм. Жестких репрессий, правда, уже не было, но на работе могли привлечь по партийной линии и административно наказать.

Среди моих прихожан выделялась одна пара, интеллигентные такие старичок и старушка. Опрятные, вежливые… Но самым главным, что мне запомнилось, были их отношения. Даже в таком возрасте видно было, что они дорожат друг другом: как он помогает ей сесть на лавку, если она устала, подает руку, спускаясь с крыльца.

В какой-то момент я заметил, что старичок стал ходить в храм один. Как-то он подошел ко мне и сказал: «Отец Борис, моя супруга заболела, не могли бы Вы причастить её на дому?». Мы договорились, и с тех пор я начал ездить к ним и причащать женщину дома. Она передвигалась по квартире, но на улицу уже почти не выходила. Дома у них тоже было все чистенько, везде лежали белые вязаные салфетки, висели иконы и старинные фотографии –  видимо, какие-то родственники. Это были милые, услужливые люди; встречая таких, всегда удивляешься, как, прожив длинную жизнь, они не озлобились, не брюзжат, не жалуются на свои болезни, а всегда всему радуются и готовы поделиться с тобой всем, что у них есть.

Так я ездил к ним на своем старом «Москвиче» несколько месяцев, а потом наша связь на некоторое время прервалась. У меня в то время было очень много работы. Служили вдвоем, а треб было столько, что мы с утра до вечера ходили по квартирам - вот какая в эти атеистические годы была потребность в духовной жизни! И вдруг мне сказали, что старушка умерла. Отпевал её второй священник нашего храма, и потому я не сразу узнал, что её уже нет в живых. Как-то я увидел в храме старичка – её мужа, и он с большой горечью рассказал мне о смерти супруги. Он и сам сильно сдал, ходил плохо, опираясь на палку, и руки у него постоянно дрожали.

Была глубокая осень. Ещё не было снега, но холодный мелкий дождь предвещал скорые холода. В воскресенье я служил литургию. Пришел рано, не спеша облачился. У нас в то время был выход из алтаря на улицу – небольшая такая дверь. Я вышел подышать свежим воздухом и оказался среди священнических могил, за алтарем. Под ногами скрипели бурые мокрые листья; дождь мелкой взвесью, казалось, застыл в воздухе. Я посмотрел на дорогу, ведущую снизу из-под горы в храм, и увидел серую фигуру. Мой знакомый старичок, едва переставляя ноги, шаркая ими, словно бы скользя на лыжах, шел на кладбище. Руки он держал сцепленными в замок перед собой, они тряслись крупной дрожью, а в руках у него были какие-то простые цветы. У меня в горле непроизвольно образовался ком, я не стал окликать его, с таким упорством идущего к своей первой и последней любви.       

Если бы я был художником, то написал бы картину: старый-старый человек идет на могилу своей любимой жены и несет ей цветы, как нес когда-то в молодости своей невесте, и я назвал бы эту картину «Вечная любовь». Я бы повесил её в ЗАГСе на самом видном месте, всех молодоженов подводил бы к ней и говорил им: «Вот, посмотрите, что будет когда-нибудь с вами, пронесите же свою любовь вместе до самой вечной жизни».  

* * *

Когда семинаристы вышли из храма,  было непривычно тихо: люди уже разошлись после литургии, и сами ребята не веселились и не толкались, как обычно. Из окна дома, что напротив, была слышна музыка, и трогательный голос Шарля Азнавура пел о вечной любви.  

Март 2012 г.

Заголовок комментария:

Ваш ник:

Ваш e-mail:

Текст комментария:

Введите текст на картинке обновить текст